Любая деятельность, связанная с установлением некоторых нормативов, так или иначе, сталкивается с понятием долженствования. Как вопрос о смысле бытия является центральным вопросом онтологии, так и смысл долженствования является базовым вопросом, на котором строится всякое учение, связанное с некоторыми предписаниями. Наиболее просто долженствование можно было бы рассмотреть на примере гражданских обязанностей, но этот пример полностью основан на канонах, за которыми сложно увидеть существенное содержание, поэтому лучше сразу начинать с общих моментов. При этом каноны могут выступать в качестве переменных параметров долженствования, если их наличие имеет существенное значение.
Бытие и долженствование сходны тем, что образуют триады сопряженных категорий. В определенном аспекте эти понятия являются противоположными. Привычное понимание бытия и долженствования гласит, что бытию противоположно небытие или ничто, а долженствованию – запрет или разрешение. Бытие само по себе нейтрально по отношению к воле, долженствование некоторым образом выражает волю. Бытие образует единое целое с небытием и ничто, они взаимно обусловливают друг друга. Долженствование так же неразрывно связано с запретом и разрешением. Бытие некоторого явления означает небытие противоположного явления. Долженствование некоторого явления означает запрет на противоположное явление.
Ничто и небытие – не одно и то же. Гегель противопоставлял ничто чистому бытию, т.е. бытию вообще, а не бытию чего-то. Таким образом, ничто – это полное отсутствие всего, а небытие – это отсутствие чего-то конкретного. Хайдеггер приводил следующий пример: мы ждали обнаружить нефть в скважине, но не обнаружили; в этом случае мы имеем дело с небытием нефти, но не с ничто. Ничто, по Хайдеггеру, имеет место в состоянии ужаса, когда человек перестает ощущать себя. Здесь следует обратить внимание на следующее: мы говорим о небытии, когда мы чего-то ждали. Если мы считаем, что что-то должно быть, то мы тоже в какой-то мере ждем этого; поэтому небытие имеет отрицательную связь с долженствованием. Мы можем говорить о небытии только как о нашем осознании того, что чего-то недостает. В ряде ситуаций мы просто не задумываемся о некоторых вещах, и не испытываем их небытия. Если мы считаем, что чего-то не должно быть, т.е. сопоставляем это сущее с запретом, то мы можем это осознать, когда это сущее есть или имеет реальную возможность, причем мы знаем об этой возможности. Ничто, в отличие от небытия, не привязано к нашим представлениям и к долженствованию. В состоянии ужаса мы ощущаем «ничто», а не осознаем его.
С категорией ничто сходна категория разрешения. Она означает отсутствие запрета или должного. Но поскольку долженствование, как и бытие, может быть применено к любому явлению, отсутствие всякого долженствования аналогично отсутствию всякого бытия, то есть ничто. Бытие и небытие можно отнести к определенным явлениям, ничто означает отсутствие всякого бытия. Долженствование и запрет можно отнести к определенным явлениям, разрешение означает отсутствие всякого долженствования. Последнее можно проиллюстрировать на примере некоторой инструкции. Если там написано: вы должны повернуть рычаг, или: вы не должны поворачивать рычаг, это несет в себе некоторую информацию, так как возможен противоположный вариант. Если там написано: вы можете повернуть рычаг, то противоположный вариант по смыслу ничем не отличается: вы можете не поворачивать рычаг. Никакой информации о том, в каком состоянии должен находиться рычаг, нет. Пока что эти вопросы касались лишь формы рассматриваемого понятия, но не его сути.
Теперь обратим внимание на следующий момент: структура нашего представления о долженствовании выглядит так: я считаю, что оно должно. При этом, в отличие от желания того, чтобы «оно было», мы осознаем долженствование как объективное свойство предмета: желание (я хочу) не подразумевает бытия желаемого, в отличие от суждения (я считаю), которое претендует на объективность. Но в самом предмете может не быть свойств, соответствующих тому, каким он должен быть; более того, если мы озабочены, каким он должен быть, то скорее всего, в текущем состоянии этот предмет не таков. Поэтому возникает вопрос: как мы можем понять, каким должен быть предмет? Возможно два варианта: либо мы имеем некоторое представление о сущности предмета, и сравниваем его наличные свойства с этой сущностью; либо мы считаем, что в предмете имеется некоторый смысл, и наличные свойства объекта оцениваются по тому, насколько хорошо они могут отвечать этому смыслу. Поскольку за сущность объекта в ряде случаев можно принять этот смысл, рассмотрим, что это такое.
Смысл – это то, «для чего» что-то есть. Но сам смысл не есть нечто прикладное; наоборот, все остальное получает практическое значение тогда, когда оно служит смыслу. Он является высшей целью, которая сама не имеет цели в пределах рассматриваемой системы. Но смысл не находится в мире как нечто безличное; им наделяют все сущее мыслящие существа. Можно считать, что наиболее глобальный смысл придает всему Бог, но это недоказуемо. В такой интерпретации мы говорим, что некоторая вещь должна обладать определенными свойствами, когда эти свойства позволяют ей способствовать существованию того, что является смыслом для этой вещи. Принимая такую трактовку, нельзя забывать, что весь смысл, которым наделены различные предметы, не обязательно полностью является плодом нашего сознания. Мы можем говорить, что в человеческом сознании присутствует идея смысла, которая применима ко всему сущему, но это не значит, что она зародилась и существует только в нем. Поэтому для полной картины необходимо ввести абстрактную волю, которая наделяет вещи смыслом вне зависимости от пожеланий конкретных существ, в противном случае долженствование теряет ощущение объективности. Вещи, имеющие смысл только для определенного индивидуума, не нуждаются в абстрактной воле, но искусство к ним не относится.
По поводу смысла можно сделать следующее замечание: обычно под смыслом понимается то, что обозначает некоторое понятие. Например, мы говорим о смысле бытия, подразумевая вопрос «что значит быть»? Изложенная выше интерпретация смысла нисколько не противоречит привычной трактовке смысла, а является более общей. В отмеченном случае мы говорим о смысле, подразумевая не явление, а его понятие; таким образом, смысл бытия – это то, зачем нужно понятие бытия, а не само оно, то есть что мы обозначаем словом «бытие». Это эквивалентно вопросу «что значит быть».
Если рассматривать сущность объекта не как смысл, то можно сказать следующее. На основании имеющихся у нас эмпирических данных мы имеем представление, что предмет, обладающий определенными признаками, содержит в себе некоторую сущность. Нам известно, какие принципы и механизмы лежат в основе этой сущности, и на основе этого мы ожидаем определенного поведения от предмета. Отсюда видно, что в нашем представлении этот предмет должен быть таким, чтобы соответствовать принципам, заложенным в его сущности. В этом случае долженствование связано с бытием через знание: мы знаем, что есть, и на основе индуктивных умозаключений приходим к выводу, как должно быть. Но поскольку индуктивные умозаключения не обладают доказательной силой, представление о том, что должно быть, не несет в себе абсолютной уверенности. Если мы полностью уверены в результатах своих умозаключений, то мы не можем ощутить долженствование без столкновения с небытием того, что должно быть. Но при таком столкновении уверенность в бытии того, что должно быть, автоматически пропадает, так как мы видим всю ложность наших выводов.
Из сказанного видно, что долженствование всегда связано с двумя моментами: наличный предмет, который должен, и эталон, каким он должен быть. Помимо этого, имеется различная степень уверенности в том, что должно быть так, а не иначе. Эталон и степень уверенности напрямую не связаны друг с другом: мы можем изменить свою точку зрения в том случае, если мы узнали о мире что-то новое и его сущность видится нам иначе. Тогда перемены происходят либо с самим эталоном, либо со степенью уверенности в том, что он правилен. Эталон всегда привязан к некоторому предмету, который может реально встретиться, и без которого он немыслим. Он представляет собой объект той же сущности, что и рассматриваемый предмет, но реально может не существовать. При этом эталон не содержит в себе никаких качеств помимо тех, которые требуются для наилучшего служения смыслу или полностью соответствуют представлению о сущности. Он является чистой идеей, которая приблизительно реализуется в наличных предметах.
Таким образом, долженствование имеет следующую структуру: к некоторому предмету, который реально возможен, привязывается абстрактный эталон этого предмета, причем связь между ними имеет количественную природу и отражает степень уверенности в том, что представление о долженствовании верно. В случае с запретом эта связь имеет обратную направленность, а если имеет место разрешение, то подразумевается отсутствие связи и эталона. Направленность отражает то, что когда предмет соответствует своей сущности, он «располагается» по направлению к эталону, а если не соответствует – от него. Это направление определяет абстрактная воля. При этом ни предмет, ни его абстрактный эталон сами по себе не являются частями долженствования: собственно долженствование – это только связь, но чтобы она появилась, необходимо то, что она связывает. Это видно из того, что и эталон, и предмет могут существовать сами по себе и быть совершенно различными, в то время как для долженствования это не так.
Понятие абстрактной воли в данном рассуждении являлось условным обозначением неизвестного механизма, который надлежит вскрыть. То, что было обозначено как абстрактная воля, имеет несколько отличную от воли конкретного субъекта структуру. Если мы считаем, что нечто должно быть, это не значит, что мы этого хотим. Абстрактная воля предстает как наше представление о том, чего хотят «все», некоторое обобщенное большинство. Но это обобщение не является простым усреднением, оно имеет характер существенной структуры, так как абстрактная воля понимается одним человеком через его собственное восприятие, а не статистически. Это сопряжено с тем, что когда мы говорим о долженствовании в отношении некоторого внешнего предмета, мы подразумеваем, что он доступен всем таким, какой он есть; на основании этого мы заключаем, что любой может понять нашу личную волю в отношении этого предмета. При этом всеобщность понимается абсолютно, как общее свойство мира, а не социума. Следовательно, необходимо пояснить, что собой представляет воля, если она не привязана ни к конкретным людям, ни к атрибутам сознания.
Воля имеет характер связи между целью и средствами. Средства – это то, что есть, а цель – это то, что должно быть. Таким образом, воля имеет сходную с долженствованием структуру. Углубляя дальше эту аналогию, можно сказать, что воля, как и долженствование, может быть отрицательной, если это явное нежелание чего-то конкретного. Различие заключается в том, что долженствование не несет в себе действия, только абстрактное направление. Воля – это то, что реально направляет действие так, чтобы из средств получить цель. При этом долженствование явно привязано к некоторому предмету, который есть или имеет реальную возможность; средства для воли – не более чем нечто наличное и подручное, воля не стремится проникнуть в суть предметов глубже, чем это нужно для достижения целей. Если наличных предметов недостаточно для этого, то воля делает недостающий предмет новой целью. Изначально воля ничего не знает о том, что есть; долженствование, напротив, способно связывать только уже реальные предметы. Важно отметить, что воля сама не является силой, которая воздействует на наличные предметы, она лишь управляет теми силами, которые в них есть, благодаря имеющейся у этих сил свободе. В такой, вполне традиционной интерпретации, воля вполне может рассматриваться как абстрактная, ибо атрибут сознания, который мы называем волей, является лишь реализацией связующе-направляющей функции. В случае личной воли цель осознается человеком, а средствами являются возможности тела и души. Средства могут быть слишком неподатливыми, и тогда воля не сможет на них повлиять достаточно эффективно, чтобы цель была достигнута.
Именно в неподатливости средств заключается основной момент, позволяющий помыслить абстрактную волю в качестве существенной структуры. Мы можем рассматривать мир как подручные материалы, из которых «кто-то» строит то, на что направлена его воля. По тому, что уже есть, можно наблюдать следы целенаправленных попыток управлять внешним миром с определенной целью, которая еще не достигнута. Мы предполагаем, как процессы шли, если бы происходили хаотично, но это знание отличается от того, что есть в реальности. За этим отличием мы видим смысл, ради которого все совершается, но этот смысл еще не реализован, не высказан вполне; воспринять это можно благодаря тому, что идея смысла заложена в нашем сознании. Наше восприятие абстрактной воли основано на отличии реального мира от хаоса или наличных свойств объекта от свойств того, из чего он произошел, которое позволяет увидеть то направление, в котором происходят процессы. Важно отметить, что представление об абстрактной воле формируется стихийно, иррационально, и поэтому историографический подход при попытке выяснить направление, в котором следует искать смысл, нужно применять с большой осторожностью. В противном случае мы можем упустить существенные структуры, так как собьемся на частности.
Таким образом, представление о сущности в модусе смысла тоже можно свести к индуктивному опыту. Но различие все равно имеется, так как рационалистически понятая сущность никогда не выходит за свои рамки и всегда говорит лишь о себе самой; смысл, напротив, имеет дело с тем, что отлично от сущности наличной вещи и становится понятно при ее домысливании. Чтобы говорить о том, что лежит «выше» наличного предмета, необходимо понимать не только что есть сам этот предмет, но и то, что «ниже» его. Представление об абстрактной воле позволяет увидеть предмет в его связи с окружающими объектами. Только так можно понять его цель или смысл, без которых невозможно представление о том, каким он должен быть. Долженствование связывает предмет с тем пределом, к которому стремится его преобразование из более примитивных форм, бывших для него средствами.
Есть еще один модус долженствования, который несколько отличается от представления о сущности. Имя ему – задолженность. Его стоит рассмотреть, потому что абстрактная воля и представление о сущности зачастую пересекаются, но не все то, что относится к воле, применимо к долженствованию. Модус задолженности позволит нам отсечь от абстрактной воли все лишнее.
Мы говорим о задолженности, когда предмет что-то «взял» от нас, и мы ждем отдачи. Наше ожидание не имеет характера простого желания, мы считаем, что предмет приобрел свойство задолженности тогда, когда что-то взял от нас, и носит его как нечто объективное, хотя и нематериальное. Такое понимание пересекается со смыслом в том случае, когда мы сами предоставили предмету что-то от себя, чтобы получить что-то взамен; это «что-то взамен» будет смыслом, или хотя бы целью, являющейся посредником между предметом и его смыслом. Возможен противоположный вариант, когда предмет «взял» от нас что-то самопроизвольно. В таком случае мы не можем сказать, что у этого предмета имеется смысл как таковой, ибо первое подобие цели, которую мы имеем в отношении данного предмета, появляется только после того, как мы осознали его задолженность. С этим связано и то, что задолженность никак не отражает сущности предмета. Для появления задолженности требуется только осознание того, что что-то, что у нас было и нам принадлежит, перешло другому. В нашем сознании появляется модус воли, направленный на то, чтобы вернуть наше достояние. Отнятая вещь становится целью для личной воли, и предмет выступает в роли средства, которое может быть неподатливым, если достижение цели встречает сопротивление со стороны предмета.
Важно отличать простое желание вернуть вещь, которая когда-то принадлежала, от осознания того, что она является собственностью. В первом случае воля не является абстрактной, и поэтому долженствования как такового нет. Во втором случае мы испытываем не просто недовольство, а осознание того, что наличное состояние неправильно, т.е. связываем его с запретом. Это тем более очевидно, когда человек сам себя считает чьим-то должником. Но в данном случае речь идет не только и не столько о сущности должника, сколько о том месте в мире, которое занимают должник, отнятая вещь и одолживший. Отнятая вещь изначально является смыслом для одолжившего, но это не осознается им, пока он не сталкивается с ее небытием. При этом в его представлении о сущности мира, где он занимает определенное место, эта вещь неотделима от него самого; и хотя воля должника так же направлена на эту вещь, статус последнего не дает одолжившему помыслить эту вещь как свою часть. В такой ситуации одолживший считает себя таким, что абстрактная воля сама, исходя из своих целей, дала ему, а не должнику, эту вещь. Подобное осознание есть и у того, кто считает себя должником, только имеет противоположную направленность: должник считает взятую вещь атрибутом другого. В качестве предпосылок для такого осознания служат используемые в обществе каноны, а также опыт, предоставляющий знание об окружающем мире. Каноны диктуют человеку, впитавшему их, представление о том, как, в частности, нужно себя вести и какие цели преследовать. Именно в этом заключается связь между долженствованием вообще и гражданскими обязанностями; их смыслом является всеобщее благо социума. Отличие рассмотренного модуса долженствования от смысла заключается в том, что в центре внимания находится не то, каким должно быть нечто, а то, что от него требуется.
Если человек применяет долженствование к самому себе, то мы приходим к понятию долга, для которого «что» и «каким» совпадают. На основе индуктивного опыта и работающих в конкретном обществе канонов человек выстраивает абстрактный эталон себя. Он стремится с помощью этого пережить определенный род состояний сознания, в которых заключается смысл его жизни. Получается двунаправленная структура: с одной стороны, человек настраивает свою волю в соответствии с абстрактной, с другой стороны, для него смыслом или источником наслаждения является само это соответствие. Пойдя этим путем, мы придем к категорическому императиву Канта, который является выражением не зависящего от канонов долженствования применительно к поведению человека. Здесь важно отметить, что термин «категорическое» у Канта означает суждения, не содержащие в себе никаких условий или альтернатив, только однозначную связь понятий, а идею долженствования вмещает термин «императив». В обыденной речи мы говорим «категорическое», уже подразумевая долженствование. Это может быть объяснено тем, что смысл всего, на основании которого мы можем осознать долженствование, не подчинен никакой цели, а то представление о сущности, которое мыслится как абстрактный эталон, хотя и может меняться, всегда однозначно.
Итак, мы рассмотрели три основных модуса долженствования: каково по сути, для чего нужно и что требуется. Представление о сущности ни возвышает, ни уничижает вещь, отражая лишь то, какова она в принципе. Смысл возвышает вещь над собой, так как она служит чему-то еще, что принимается во внимание сверх ее сущности. При этом рассматривается «для чего» всей вещи, а не ее отдельных свойств. То, что было рассмотрено на примере задолженности (привычное понятие задолженности уже, чем обозначенный этим словом модус долженствования), напротив, принижает значение вещи, ибо требует от нее чего-то частного, не отражающего ее сущности. При этом «кому» задолженности во внимание не принимается, так как в противном случае она была бы связана не с предметом, а с одолжившим, в то время как долженствованием обладает именно предмет. В этой триаде заключено формальное единство соответствия, превышения и уступания, поэтому прочие модусы долженствования рассматривать не обязательно, так как они не являются базовыми. Смысл является высшим и основным модусом долженствования, так как сочетает в себе качества двух других. Проведенная аналитика показала, что долженствование может быть осознано как нечто объективное благодаря познанию мира и действующим канонам.